Два уж-ж-жасных случая из моей жизни

Общество

Лонгрид о школе от автора детективов, доктора филологических наук, профессора Людмилы Горелик.

Встать в строй

В школу я пошла в 1955 году. Папа в начале этого года был направлен на работу в село: предполагалось, что он, с его библиотечным образованием, способен сильно усовершенствовать сельское хозяйство Смоленщины (движение тридцатитысячников). Он жил теперь вдали от нас, в поселке Кардымово, приезжал на воскресенье. Так наша семья оказалась на целых четыре года (все мои младшие классы) неполной: мама, моя сестра Дина и тетя Маня. В школу провожать меня пошли мама с сестрой. Нас, первоклассников, помнится, собрали в один из последних августовских дней - это было еще не учебное, а организационное мероприятие.

В большом актовом зале средней школы № 7 (до революции там была Первая мужская гимназия, где учился Пржевальский, и с 90-х годов опять Первая гимназия) собрались все первоклассники с провожающими: мамами, папами, сестрами, братьями… Классы формировались на сцене. Объявили: «Первый класс «А»!». И на сцену поднялась учительница этого класса, начала читать список учеников. По мере называния дети поднимались на сцену, выстраивались рядом с учительницей. Когда был оглашен весь список учащихся класса «А» и дети вслед за учительницей строем покинули сцену и пошли в класс, мама с сестрой огорчились: они считали, что в «А» классе лучше учиться. Дина училась в «А», мама в свое время тоже училась в «А». Но я туда не попала. Когда выяснилось, что я не попала и в «Б», и в «В», они опечалились еще больше…

Процедура заняла довольно много времени: в каждом классе было по 40 с лишним человек.

Я все это время очень волновалась: когда же вызовут? И как это я пройду одна по залу, поднимусь на сцену?

Дело в том, что я, в отличие от большинства детей, не посещала детский садик. Везде я ходила за ручку с тетей Маней, или мамой, или, в крайнем случае, с сестрой. Поэтому я с большим волнением ожидала своего одиночного выхода на сцену. Когда же, наконец, меня назвали в списке «Первого «Г», я растерялась. То есть до сцены еще как-то (не помня себя и ничего не видя вокруг) добежала, поднялась по боковой лесенке на возвышение… Но оказавшись на сцене и оглянувшись с ее беспримерной высоты на огромный, колыхающийся головами и слабо жужжащий зал внизу, растерялась совсем. И вместо того, чтобы встать в строй, как делали другие дети, заметалась по сцене. От ужаса почти ничего не видя и не зная, куда мне приткнуться. Меня спасла Людмила Ивановна. Высокая, строгая и красивая, хотя и чересчур молодая для учительницы женщина неспешно подошла ко мне прекрасной театральной (очень уместной на этой сцене) походкой, твердо и ласково взяла за ручку и отвела куда надо. То есть в строй.

Так я познакомилась с Людмилой Ивановной.

Наша учительница только что окончила Смоленское педучилище и была принята на работу в смоленскую школу № 7, одну из лучших в городе. Дали ей, конечно, самый тяжелый класс. Думаю, в некотором смысле, мои мама с сестрой были правы, когда огорчались, что я не попала в обозначенные первыми буквами алфавита классы. По моим наблюдениям, в нашем классе «Г» было несколько повышенное количество детей из неблагополучных семей. Людмиле Ивановне на первых порах трудновато приходилось. Однако ее упорство в сочетании с несомненным педагогическим талантом и приверженностью к работе учителя дали свои плоды. К четвертому классу мы стали лучшими в своей параллели. А уж любили Людмилу Ивановну, как ни одну учительницу позже… Она была прекрасная, внимательная и… строгая!

Вторая моя уж-ж-жасная история из детства связана со строгостью Людмилы Ивановны.

Баранки

Это произошло в 1956 году, я училась во втором классе.

В школу мы приносили обычно «завтраки» из дома. В основном бутерброды. У меня это были, как правило, два кусочка смазанных сливочным маслом батона, уложенные масляной стороной друг к другу и завернутые в газету. Да-да, тогда бутерброды заворачивали в газету, это нормально было! Иногда в оберточную бумагу, но чаще в газету. Осенью к моему «завтраку» добавлялось яблоко из бабушкиного сада. Случалось, вместо бутербродов была булочка «выборгская», с повидлом внутри. А в тот день мама дала мне с собой две баранки.

В детстве я была малоежка. Про «завтрак» частенько забывала. Вот и в тот день я как-то забыла про школьный завтрак. Баранки, завернутые в газету, нетронутые лежали в портфеле. Четвертым, последним, уроком у нас было пение.

Тут надо вспомнить, что все уроки в младших классах ведет один и тот же учитель. Исключение делается для физкультуры и пения. Впрочем, физкультуру в нашем классе Людмила Ивановна тоже вела сама. А вот пение было отдано Марье Ивановне. Марья Ивановна - средних лет женщина, с шестимесячной завивкой, с вечным баяном на одном плече - вела пение во всей нашей параллели. Была она беззлобная и не очень следила за дисциплиной. На ее уроках было шумновато. Она рассказывала про ноты, разучивала с нами песни… Хорошо помню песню «Там вдали за рекой...», потому что мы долго ее разучивали и особенно много раз повторяли сочетание «… ских войск»: Марья Ивановна непременно хотела, чтобы оно правильно звучало. Наверно, я и сейчас это «…ских войск» смогу довольно правильно спеть - при полном отсутствии слуха и голоса. Все это говорит о том, что «Пение» свое она любила и преподавала его хорошо.

В тот день Марья Ивановна рассказывала нечто теоретическое - про нотные линейки и скрипичный ключ. Урок был последний, мы устали. В середине урока я вдруг почувствовала голод и вспомнила, что мой школьный «завтрак» - две прекрасные свежие баранки - лежит у меня в портфеле. Не вынимая «завтрак» из портфеля, я запустила в портфель руки, потихоньку проделала в газете дырку и отломила кусочек баранки. Совсем маленький, чтоб незаметно было, как жую. Оказалось, очень вкусно! Я так же осторожно отломила второй кусочек…

И тут один мальчик, не буду называть его имя (жив ли он сейчас?), поднял руку и, глядя на Марью Ивановну честными детскими глазами, пожаловался: «Марья Ивановна, а Люда Горелик кушает баранку!» Я замерла. Как стыдно! Что теперь будет?! Однако не случилось ничего. Марья Ивановна лишь на минуту прервала свой рассказ, внимательно посмотрела на меня из-под очков и продолжила урок. Сейчас я сознаю, что эта добрая женщина не хотела из-за пустяка ругать неплохую вроде бы ученицу - отличницу или, в крайнем случае хорошистку, полагая, что строгого взгляда будет достаточно.

О, как она ошибалась! Я не совсем понимаю, какая муха тогда меня укусила. То ли я так безумно хотела есть? То ли (это скорее) меня раздражало, что наблюдательный мальчик, пожаловавшись, удвоил внимание: теперь он и вовсе не сводил с меня глаз. Этот принципиальный мальчик, наверно, твердо решил не допускать нарушения дисциплины на уроке пения. И под его пристальным взглядом я опять тихонько отломила кусочек баранки…

Очень быстро выяснилось, что смотрел на меня теперь уже не один мальчик. На этот раз пожаловалась девочка (разумеется, я «поименно помню тех, кто поднял руку», однако из соображений гуманности не буду называть и ее имени). Марья Ивановна, видимо, растерялась: она не была прирожденным педагогом и просто не знала, как поступить в данной ситуации. Поэтому, выслушав девочку, она без каких-либо эксцессов продолжила урок. Однако теперь уже никто не слушал про скрипичный ключ! В классе было тихо, как никогда не бывало на уроках Марьи Ивановны. Весь класс с интересом смотрел на меня. А я… я по-прежнему потихоньку доставала из портфеля и ела баранку…

На другой день я, конечно, ни про вчерашние баранки, ни про ябед вовсе не думала. Не забывайте: нам было по восемь лет, мы далеко не все понимали, а многое понимали иначе, чем взрослые. Нравственное сознание в значительной мере складывалось именно тогда - из мелочей, из преступлений и наказаний… Вероятно, я и не вспомнила бы сейчас эту историю, не имей она продолжения.

Страшное, невозможное неблагополучие я почувствовала сразу же, с самого начала первого урока. Произошло это так. «Вторую смену» у нас в школе до звонка выше первого этажа не пускали. Как и многие другие, время перед звонком я проводила в школьной библиотеке. Она находилась на первом этаже, туда беспрепятственно можно было зайти. В тот день я увлеклась детским журналом и пропустила звонок. Спохватилась, когда уже одна в библиотеке осталась. Бегом побежала в свой класс. Влетела после второго звонка: «Можно сесть на место?» Так полагалось спрашивать. Я понимала, что хвалить меня не за что, не за опоздание же. Но Людмила Ивановна смотрела как-то уж слишком неодобрительно-отрешенно… «Где твой портфель?» - сказала она, наконец. И глаза у нее были чужие. «Ой, в библиотеке забыла! Можно за ним сходить?». И опять Людмила Ивановна посмотрела отрешенно, кивнула, однако как-то неопределенно, как будто и кивать-то мне не хочет…

Поначалу я надеялась, что это случайность, что мне показалось. Но уже на первом уроке стало ясно: нет, не случайность. За весь урок Людмила Ивановна не спросила меня ни разу! Хотя я тянула руку изо всех сил, а к концу урока от отчаяния уже почти из себя выпрыгивала.

На втором уроке случилось ужасное. Людмила Ивановна раздавала тетрадки - обычно она давала по маленькой стопочке тетрадок желающим помочь. Мне давала всегда: потому что я читала очень хорошо, а значит, раздавала тетрадки быстро и правильно. В этот раз она, почти не глядя, рассовывала тетрадки маленькими пачечками в протянутые к ней со всех сторон руки, и мне почти уже вложила в руку ... О, как я их схватила! Но, взглянув на меня, она вдруг мгновенно отвела свою руку с тетрадками…

Как это было пережить?

С большим трудом, огромным усилием воли я сдерживала слезы - стыдно расплакаться при всем классе. А ведь внутри у меня все рыдало. На перемене я побежала на первый этаж - там был туалет с отдельными кабинками, там можно было выплакаться вволю. И на следующей перемене я тоже ходила туда плакать.

Людмила Ивановна не ругала меня. Хуже: она просто не хотела меня знать. За опоздание? Или за баранки? А может быть, за портфель? От неизвестности было еще тяжелее.

Не знаю, что было бы со мною, если б любимая учительница продолжила экзекуцию и на следующий день. Вряд ли я это смогла бы пережить. Однако, отпустив нас домой, она вдруг сказала: «Люда Горелик, останься!»

После всего испытанного в этот день разговор показался мне совсем легким. Людмила Ивановна спросила про баранки. Я от всей души, искренне и охотно раскаялась в своем поведении. Вместе мы отправились искать Марью Ивановну. Нашли в цокольном этаже. В той школе был цокольный этаж - мрачный, холодный; там располагались помещения для уроков труда и какие-то кладовки. Там всегда было сумрачно и полупустынно. Увидели мы учительницу пения издали. «Ну, беги», - сказала Людмила Ивановна. Радостно я кинулась к Марье Ивановне, попросила прощения. Та растроганно улыбалась. И так же растроганно улыбалась Людмила Ивановна. Она смотрела на нас издали и кивала… Цементный пол, мрачные своды полуподвала, вечный холод цокольного этажа, пудовые замки на дверях кладовок - все, все стало легким и радостным…

Людмила Горелик.








Загрузка комментариев...
Читайте также
сегодня, 13:57
4 минуты назад
Генеральным партнером акции стал завод ЭГГЕР

сегодня, 12:56
Григорий Кравцов, кавалер ордена «Родительская слава», отец ...
сегодня, 13:10
За ночь обстановка улучшилась в нескольких муниципалитетах.
Новости партнеров