Евгений Евтушенко рассказал смолянам о своем "мешке, полном пулями и поцелуями"

7 декабря в КДЦ «Губернский» прошел творческих вечер одного из самых известных поэтов-шестидесятников. А накануне выступления 82-летний Евгений Александрович на пресс-конференции рассказал журналистам о том, как Твардовский довел Евтушенко до слез, о жизнеутверждающем совете Бориса Пастернака, и о том, как политика мешает любви.

О Смоленске и хвастливости

Я впервые в вашем городе. Более того, Смоленск не посетил ни один из поэтов-шестидесятников. Но я получал много писем от смолян. Одни послания были нежными, другие – поддерживали в тяжелые моменты, особенно, когда за границей вышла моя «Преждевременная автобиография». Ее напечатали все крупнейшие газеты и журналы мира. У меня есть даже экземпляр с переводом на зулусский язык.
Иногда мои выступления в Смоленске запрещали в последний момент. Со мной часто так обходились. За переписывание моих стихов арестовывали. Хотя посол СССР во Франции товарищ Виноградов как-то сказал, что он бы дал мне за них звезду героя Советского Союза.
Думаете, я хвастаюсь? В этом нет ничего страшного для человечества. И Александр Сергеевич Пушкин был известный хвастунишка. А вот фальшивые «скромненькие»… в них прячется самая большая опасность.

О своей судьбе

Жизнь – поток, который несет все: счастье, страдание, оскорбления. Колумбийский поэт Гонсало Аранго, который ездил со мной по Латинской Америке, написал книгу о нашем совместном путешествии «Медведь и колибри». Там он написал: «Жизнь Евтушенко – мешок, полный пулями и поцелуями». Меня, написавшего «Хотят ли русские войны?», начали гнобить и обвинили в том, что я не замечаю подвига собственного народа. Но я чувствовал поддержку: на «Бабий яр» получил около 10 тысяч писем, не считая телеграмм. Присылали их не только евреи, но и русские, казахи, люди других национальностей.
При этом я никогда не чувствовал себя несчастным. Я по характеру счастливый человек.

О Пастернаке

Помню, как я пришел к нему в 1959 году – в разгар его травли за его замечательный роман. «Доктора Живаго» он дал мне всего на одну ночь. Я ломал глаза, но читал. Ожидал от него лабиринтных, кроссвордных стихов, которые он писал в молодости. И вдруг я увидел совершенно классическое произведение, как из школьной программы. Признаюсь, я не оценил этого романа. А наутро я читал ему свои стихи, хотя никогда не считал его своим учителем.
Зато по воскресеньям к Пастернаку ходили кормиться два мальчика Юра Панкратов и Ваня Харабаров, а мы с Беллой (Белла Ахмадулина, поэтесса, первая супруга Евгения Евтушенко - прим. авт.) ругали их. Особенно, когда они называли Бориса Леонидовича «Борька». В конце концов, они предали его, попросив разрешения проголосовать за его высылку. «Я им разрешил», - сказал мне Пастернак перед своей смертью. Он очень жалел об этом, постоянно спрашивал: «Какое я имел право? Поэт, предавший другого поэта – конченый человек». Он оказался прав: Панкратов и Харабаров исчезли из литературы.
Что касается меня, Борис Леонидович, запретил мне предсказывать свою трагическую смерть. Он мне сказал: «Какая у вас энергия! Вы столько напишите, это будет что-то невероятное!». Перед нашим расставанием он взял с меня слово, что я не повторю ошибки Володи и Сережи (так он называл Маяковского и Есенина). Он понимал: в поэзии есть какая-то мощь, предсказательность, гипнотическая странная сила.

О любви и политике

Я женился четыре раза, и всех своих супруг любил даже после разводов. С Беллой мы навсегда остались друзьями. Она приходила на нашу с Галей свадьбу, и мою последнюю жену Машу очень любила.
- Какие чувства наиболее плодотворные для поэзии – взаимные или неразделенные?
Главное, чтобы они были. Вспомните, что сказал Пушкин: «Я в мир пришел, чтоб мыслить и страдать». Под страданиями он понимал не только собственные терзания, но и переживания за судьбы порой даже незнакомых ему людей. Я хожу как больной, когда узнаю о жутких случаях, происходящих на Украине. Кстати, я считаю, что всех, кто стреляет во время перемирия, нужно судить как военных преступников. И не важно, на какой они стороне. Нельзя оставаться патриотом собственной страны и быть настроенным против всего остального мира. Да и во всех мировых религиях есть мечта о времени, «когда народы распри позабудут».
Но сначала нужно полюбить самых близких людей – семью, соседей. Однажды американский поэт Роберт Фрост сказал мне: «Когда пытаешься обнять все человечество, забываешь обнять собственную жену». Я в этом убедился, когда был народным депутатом СССР. Между мной и одним молодым генералом разгорелся спор по поводу Афганской войны. Я был ее противником, а он меня оскорбил: назвал антипатриотом, сказал, что я ненавижу Красную Армию. Я подготовил ответ, который должен был зачитать с трибуны. Но Горбачев все откладывал мое выступление, советовал «остыть». Когда мое терпение лопнуло, я просидел над листком всю ночь – правил речь, дорабатывал, хотел сделать ее еще язвительнее и злее. И вдруг в четыре часа утра кто-то положил руку мне на голову. Я вздрогнул:
- Кто здесь?
- Это я, Маша, твоя жена. Женечка, уже почти утро. Тебе скоро в Думу ехать, - ответили мне.
- У тебя есть важная информация? - бросил я.
- Да, она у меня есть. Это то, что я тебя очень люблю и хочу, чтобы ты лег спать.
Я почувствовал себя тем, в кого нас превращает политика.

О кино

Мне предлагали сыграть роль Иисуса Христа в картине Пьера Паоло Пазолини. Группа итальянских режиссеров послала Хрущеву письмо с просьбой разрешить мне сняться. В нем они уверяли: Пазолини придерживается социалистических взглядов, а значит, трактовка образа Христа будет исключительно с марксистских позиций. Прочитав его, генсек крикнул: «Вы тут черт знает чем занимаетесь! Голова от вас болит!»

О Твардовском

Я очень люблю Александра Трифоновича. Но у него не было гармонии в творчестве – ни одного стихотворения о любви. Почему-то он относился к этой теме очень недоброжелательно. И он однажды меня довел до слез, когда я прочитал ему свое стихотворение «Любимая, спи», а он воскликнул: «Опять, опять! Ну что вы пипкой своей размахиваете?».
Как редактор он совершил много великих дел, но ему была присуща художественная узость. Когда ему принесли «Мастера и Маргариту», он не дочитал роман до конца, назвал его «снобистским». А про Есенина он как-то в моем присутствии сказал фразу, которую я при женщинах никогда не повторяю.

О шестидесятниках и крабовых консервах

Мы были первыми сформировавшимися антисталинистами. Я против того, чтобы нас называли «детьми двадцатого съезда». Мы начинали писать свои стихи еще до этого исторического события. Но мы были молоды и очень многого не знали: считали Сталина предателем ленинских идеалов, а за Ленина держались. Солженицын был прав: мы все недообразованные.
Я – самоучка. Меня исключили из школы, обвинив в краже и сожжении школьных журналов. Позже выяснилось, что этого вообще не было. Вы только представьте: выгнали из школы как вандала в сталинское время. Устроиться на работу не получалось: никуда не брали, даже на фабрику шнурков в Балашихе. Помог отец – дал мне рекомендательное письмо в геологоразведочную экспедицию. В 15 лет началась другая жизнь. Под моим начальством оказались 15 расконвоированных уголовников. Когда я приехал обратно, в Москве был голод. На прилавках - только шампанское и крабовые консервы, которые никто не ел и не пил. А я привез с собой топленое масло (бидон был спаян из банок из-под американской тушенки) и конскую колбасу, распространявшую жуткий запах. Мы с мамой зашли в метро, и я, захлебываясь, начал рассказывать все, что слышал от моих подопечных у костра. Тут мама стала плакать, остальные пассажиры примолкли. «Ты не замечаешь, но каждое второе твое слово – нелитературное», - прошептала она. С тех пор я не ругаюсь матом.