Про крепдешин, креп-жоржет и машинку «Зингер»

Моя бабушка была профессиональной портнихой. Она не училась в специальном портновском училище, у нее вообще не было образования, никакого. Шить ее научил портной, у которого она жила с детства «в людях». Шила странным, никогда мне больше не встречавшимся, невиданным и, по-видимому, теперь утраченным способом – без выкроек.

Обмерив клиентку сантиметром и записав почерком плохо умеющего держать карандаш первоклассника данные на клочке оберточной бумаги или газеты, она без каких-либо лекал, отмеряя на ткани отрезки тем самым портновским сантиметром, уверенно разрезала ткань: вот рукава, вот спинка… Потом были, конечно, две примерки, во время которых платье подгонялось по фигуре. Даже самые сложные фасоны таким образом шила моя бабушка!

Помню в ее доме журналы мод, их было штук десять. Я их постоянно разглядывала, знала наизусть. О, эти моды 50-х годов! Фестоны, вытачки, кокетки, подрезы… Бабушка только махала рукой на мои детские вопросы, сможет ли она сшить то или иное платье. «Это все я могу запросто», - говорила она.

В то время частный пошив одежды был запрещен. Шить следовало в ателье, где ткань, случалось, портили при высокой стоимости пошива. Пенсия бабушки составляла тридцать два рубля. Даже по тем временам это было очень мало. В общем, при этой крохотной пенсии бабушка иногда бралась сшить платье на заказ… Да и уж очень просили! Я помню молодых женщин, девушек, умолявших ее сшить платье.

Просили, случалось, буквально на коленях - даже такие эпизоды я наблюдала в детстве. И неудивительно: брала она недорого, шила хорошо. Чаще всего на заказ бабушка шила из крепдешина или из креп-жоржета. Эти ткани представляли собой тонкий натуральный шелк, очень дорогой. Такие ценные ткани боялись отдавать в ателье, а уж на бабушку надеялись - не испортит. Себе и нам, своей семье, бабушка шила из штапеля или ситца - на дорогие ткани у нас не было денег. Шить на заказ она бралась нечасто - ну, может, одно-два платья в месяц, да и не каждый месяц…

Из натуральных шелковых тканей шить было нелегко: они скользили, тянулись, а креп-жоржет еще и очень «сыпался». Кроить их следовало осторожно, а выкроив, сразу же оперативно и аккуратно, самой тоненькой «вышивальной» иголочкой заделывать швы - тогда все вручную делалось. «Глаза слепить» - называла свою работу бабушка. Кроме того, это был труд опасный, запрещенный. Она боялась, что о ее подработке станет известно властям.

Один раз к ней в дом пришли с обыском. Случилось это во второй половине 50-х годов, то есть во времена, когда за такие малые провинности уже не сажали. Насколько я понимаю, бабушке грозили штраф и конфискация, а не тюрьма. Однако и это воспринималось как большое несчастье: денег-то не было не только у бабушки, но и в нашей семье.

В 1955 году мой папа был отправлен «поднимать село» - тогда было такое движение, «тридцатитысячники»: отправляли со всех предприятий, даже из библиотеки. Село действительно нуждалось в обновлении, но вряд ли мой бедный папа мог там что-нибудь поднять при его специальности библиотекаря и отсутствии элементарного сельскохозяйственного опыта. Тем не менее он поехал, прожил там более четырех лет, приезжал к нам только на воскресенье.

Мои первые школьные годы прошли в неполной семье, со всеми вытекающими последствиями. Жили мы в этот период, как я понимаю теперь, очень бедно. Тогда, впрочем, никаких разговоров на эту тему в семье не велось, держались старшие так, как будто никаких материальных трудностей вообще не существует. Мама одна героически «тянула семью». Более четырех лет жили мы втроем (мама, сестра и я) на мамину библиотечную зарплату - восемьдесят рублей. Как я теперь понимаю, бабушка нам помогала, стараясь делать это незаметно.

У нее были куры, рядом с домом огород с картошкой, овощами, яблоками. Иногда она выращивала поросенка. Благодаря этому мы могли жить не голодая. Об обыске я узнала от мамы. Мне к тому времени, наверно, уже исполнилось лет десять, а может, и одиннадцать.

Мама, если работала во вторую смену, частенько с утра уходила к бабушке готовить: там была печка, и готовить было много удобнее, чем в общей кухне на керогазе, - выходило быстрее и более вкусно. Мама приносила обед для нашей семьи от бабушки в кастрюльках и быстро бежала на работу.

Когда к бабушке пришли с обыском, мама как раз была у нее: готовила тушеную картошку (основная наша еда) в голландской бабушкиной печке. Председателя уличного комитета бабушка боялась как огня, это я помню. Она жила далеко от нас, но на улице все друг друга знали. Теперь уже не помню, да, наверно, и тогда мало знала, что такое «уличный комитет». Занимался он, кажется, преимущественно бытовыми проблемами улицы: вывоз мусора и т. п. Но и незаконное предпринимательство (например, пошив в среднем одного платья в месяц «на заказ») находилось в ведении уличного комитета.

В доме на тот момент действительно лежало раскроенное платье «на заказ». Было оно, естественно, из крепдешина. Самое ужасное, что, кроме этого раскроенного платья, в доме находился еще один «отрез» (так тогда называли) крепдешина – его принесла накануне заказчица.

Бабушка не хотела брать новый заказ, не выполнив первый, однако заказчица настаивала, просила едва не слезно. И бабушка сдалась - взяла, пообещав, что начнет шить сразу после того, как сошьет уже раскроенное. То есть в доме шились сразу два крепдешиновых платья! Если бы их нашли, последствия могли оказаться тяжелыми.

Я не знаю, почему все это - раскроенное платье и чужой «отрез» - оказалось под матрацем. Возможно, бабушка всегда прятала свою «незаконную» работу под матрац. Возможно, она успела спрятать улики, заметив в окно приближение процессии. Мама рассказывала мне, что когда проверяющие вошли в дом, она сразу села на эту кровать, на то самое место, под которым был спрятан чужой раскроенный крепдешин.

В бабушкином крохотном домике не было прихожей, входили сразу в кухню, да, по сути, и комната была отгорожена от кухни только печкой. При виде входящих «гостей» мама опустилась на кровать, возможно, просто от испуга, а возможно, интуитивно почувствовав, что надо как-то крепдешин прикрыть, хотя бы своим телом. И сидела там ни жива ни мертва, бледная, со сжатыми губами, все время обыска. Более крепкая духом бабушка показывала «гостям», что они желают посмотреть: открывала шкаф, тумбочку, разворошила диван.

Что случилось бы, если б «комиссия» нашла тот раскроенный крепдешин? Ну, оштрафовали бы. Не знаю на какую сумму. Еще отобрали бы чужой крепдешин и чужое раскроенное платье, а возможно, и швейную машинку. Кроме швейной машинки, ничего ценного у бабушки не имелось. Ножная швейная машинка «Зингер» была куплена ею после войны.

Точно такая же машина «Зингер» пропала у бабушки в период оккупации Смоленска. Она эвакуировалась в июле 1941 года в Татарстан, а когда вернулась в Смоленск в сорок третьем, после освобождения, никаких вещей здесь не оставалось. И не могло остаться: Смоленск весь был сожжен. Другие вещи восстанавливать, конечно, у нее не было сил и средств, но машинку, как необходимое орудие труда, восстановила.

Бабушкина ножная швейная машинка «Зингер» и сейчас стоит у меня в доме. Машинка давно не работает. Полированную крышку пришлось заменить на простую доску, приводной ремень из прочной кожи разорван, колесо и весь ножной приводной механизм вечно пылятся, нет у меня сил их постоянно протирать. Машина занимает место, на которое можно было бы поставить, например, книжный шкаф или удобное кресло. Или оставить пустым – для воздуха.

«Выброси!» - говорят одни.

«Продай» - советуют другие. Я ни за что не выброшу и ни за какие деньги не продам эту машинку. Я люблю смотреть на ее узорчатую лягушачью станину, на чугунные буквы SINGER в чугунной же горизонтально вытянутой рамке, застывшей в окаймлении четырех как бы лягушачьих лап; на двух вполне реалистичных лягушек, распластанных по бокам на решетках станины... В детстве, ползая под машинкой в поисках годных для куклы крепдешиновых лоскутков, я с любопытством разглядывала чугунных, с растопыренными лапами, лягушек вблизи, интуитивно воспринимая их как основу творения, фундамент мироздания. В студенческие годы с удивлением узнала, что именно так классифицирует хтонических существ славянская мифология.

Думаю, что так же – вполне мифологически – воспринимали машинку «Зингер» и бабушка с мамой. Этот фундамент не должен был рухнуть. Вот почему мама, сцепив на коленях руки, сжав губы, в полуобморочном состоянии сидела на кровати в том месте, где под матрацем были спрятаны «улики»: раскроенное чужое платье и чужой отрез крепдешина. Вот почему бабушка, такая же бледная, как мама, с независимым «королевским» видом наблюдала стоя, как выворачивали перед соседями из шкафа ее латаное бельишко.

Нашей семье нелегко было бы расплатиться за два отреза крепдешина, уже не говоря о штрафе. Потеря машинки «Зингер» была немыслима в принципе. Почему «комиссия» не нашла этот злосчастный крепдешин? Так естественно было попросить маму встать и осмотреть постель… Почему они не сделали этого?

Возможно, председатель уличкома не догадалась о тайнике под матрацем. Возможно, соседи, члены уличкома, постеснялись поднимать сидящую на кровати в полуобморочном состоянии насмерть перепуганную маму. А может быть, единственный профессионал - участковый Потапов, привычный к обыскам и, надо полагать, умеющий проводить их как положено, - не очень хотел найти крамольный крепдешин? Он хорошо знал всех жителей улицы, знал и нашу семью… Не меняя бесстрастного «милицейского» выражения лица, он первым сделал шаг от распахнутого, разоренного шкафа к порогу (портупея скрипнула), отодвинул ногой в начищенном до блеска сапоге выпавшее из связки дров возле жарко пылающей печной топки березовое полено, еще раз строго кивнул бабушке (или строго покачал головой?) отворил дверь (дверь скрипнула, как бы перекликаясь с кожаной портупеей участкового)... Вслед за участковым, впуская холод в открытую дверь, устремилась «комиссия». Морозный воздух радостно ворвался в натопленную крохотную кухню, снежный вихрь закрутился в дверном проеме, проник в дом, мгновенно опадая, оседая в теплом помещении в виде мелких капелек на крашеном полу, на вязаном из лоскутков круглом половике у входа. Бабушка, согнув, наконец, ватные ноги, бессильно опустилась на кровать рядом с мамой.

Автор: Людмила Горелик, профессор СмолГУ.