Смоляне вспоминают войну. О чем писал «Рабочий путь» 43 года назад

Подвиг

Не помню, как началась эта бомбежка, как дрогнула и раскололась настороженная тишина, как расклинились сполохами поздние вечерние сумерки. Но вдруг донесся голос деда. Он звучал где-то над нами и, казалось, перекрывал все грохоты. Мы, дети, выскочили из погреба. В небе висела осветительная бомба. На земле лежала косая продолговатая тень от дома. Где-то там, на изломе этой странной тени четко выделялась человеческая фигура.

Это на крыше, на самом ее гребне стоял старик во весь рост. Он кричал, он потрясал кулаками, он слал проклятия проносившимся на бреющем полете крестастым крыльям войны. Восемь зажигательных бомб, угодивших в дом, одну за другой старик выбросил через слуховое окно в крыше. Он был кузнец и умел орудовать клещами. После этой бомбежки у него были перебинтованы руки, что-то клокотало в груди. Вскоре он умер.

И сегодня, отмечая тридцатилетие победоносного окончания войны, мы думаем о том дне, о том часе, о том мгновении, когда в Берлине на куполе рейхстага возникли фигуры советских воинов с красным полотнищем.

То были смолянин Михаил Егоров и грузин Мелитон Кантария. Видевшие это - вспоминают. Не видевшие - рисуют эту картину в воображении, во всей динамике ее, во всех ее четких красках, тонах, полутонах. Не заставшие войны, родившиеся после и те, что появятся на этот свет завтра, - представят себе и запомнят этот заключительный кадр из бесконечной ленты героических лет. Но были и другие кадры, миллионы других. Они - на экранах, они - на страницах книг, они - в грудах писем, ежедневно поступающих в редакции газет, они - в пионерских тетрадках, в которые, обходя дворы, школьники записывают рассказы ветеранов.

И среди них, этих кинокадров, страниц, строк, есть пер- вые и множество последовавших за первыми. И прежде чем представить себе купол, на который водружают Знамя Победы, я опять и опять вижу перед собой удлиненную тень старика, стоящего на гребне крыши с воздетыми к небу протестующими руками. Другие видят другое. Каждый видит свое. Вспоминает о своем.

И если бы сегодня можно было бы сложить в одно целое, суммировать все, что живо в памяти, живо в сердцах людских, если бы сегодня можно было воскресить те 20 миллионов людей, которые погибли на фронтах, в партизанских отрядах, замучены в концлагерях, и спросить у них, что они видели, слышали, чувствовали в свой последний час, если бы все это было возможно, то перед глазами человечества возникла бы колоссальная, непостижимая картина подвига советского человека.

Свидетельствует Иван Феорович Мелехин, полковник запаса. Из Калуги. Письмо: Это было на юге Смоленщины в августе сорок первого. Попал в окружение. В деревушке, что в двух километрах от большака, идущего из Рославля в сторону Брянска, постучался в избу. Приняли. Старушка-мать и три дочери. Старшая работала лесничим. Спрятали на сеновале. Накормили, переодели. Запрягли лошадь в фургон, взяли косу, грабли и поехали как бы на сельхозработы, в действительности - поближе к линии фронта, чтобы перейти к своим. У деревни Сукромля встретился грузовой автомобиль, до отказа набитый ранеными фашистами. Он почему-то остановился. Сбежались сельские ребятишки - посмотреть. И тут, как пишет он, чуть не случилась страшная трагедия. В ответ на выкрики детей «фрицы! фрицы!» один из раненых выхватил гранату, намереваясь ее бросить туда, где сгрудились ребятишки. К счастью, машина тронулась. А дети так и не поняли, что могло произойти… Сегодня идешь по Смоленску, смотришь на залитые солнечным светом дома и новостройки, заводские и фабричные корпуса, вдыхаешь майский, с примесью расцветшей черемухи воздух, касаешься ладонью прозрачных, трепетных листьев и радуешься всему этому - и маю, и миру, и голубому небу над головой. Но вдруг остановишься, прислушаешься. Не здесь ли, не на этой тихой окраинной улочке стояла у ворот пожилая женщина с ведром и кружкой в руках. Мимо шли бойцы из батальона капитана Крючкова.

- Не побрезгуйте водицей. Простите меня, грешную, что больше потчевать нечем. Зато водичка вот…

- Эх, ключевая! - Эх, ледяная! - Эх, какая, смоленская! И, вытирая губы ладонями, благодарили хозяйку и двигались дальше…

На перекрестке Ленинской и Большой Советской улиц, под часами, где молодые смоляне, как и в прошлые времена, назначают свидания и порой неловко томятся в ожидании своих подруг, остановишься и тоже постоишь. Подумаешь, а не здесь ли боец-казах из роты капитана Кинжибалова в то самое утро встал на колени и по древнему обычаю своих земляков поцеловал, как родную, освобожденную землю Смоленска! И пусть ты не знаешь имени солдата, пусть даже не известно в точности, на каком из перекрестков это было - корреспондент фронтовой газеты, ныне известный писатель Евгений Воробьев не назвал его в своем репортаже, но это было!

Было - и ты на мгновение представляешь себе, как опускается солдат одним коленом на землю, трогает ее своей шершавой ладонью, кланяется ей и, низко-низко согнувшись, целует. Изваять бы тебя, дорогой воин-освободитель, чтобы навсегда, навеки остался живым, объемным, зримым этот твой поцелуй. В сквере Памяти Героев всяк идущий остановится - мемориал, одетый в мрамор, гранитные надмогильные плиты, выбивающиеся из-под земли, пульсирующее дыхание Вечного огня.

И - имена, звания, даты. Одно из имен - Мария Васильевна Октябрьская. Гвардии сержант. Герой Советского Союза. Жена погибшего в сорок первом полкового комиссара. Патриотка, она неоднократно рвалась на фронт и в конце концов отдала все свои личные сбережения на постройку танка, чтобы сесть за его рычаги. Это она писала в письме родным: «Можете за меня радоваться. Получила боевое крещание, открыла счет, бью гадов, иногда от злости не вижу света…»

Она мстила врагу за смерть комиссара, за смерть замученных людей. В первом же бою ее танк раздавил орудие, огнем пулемета и гусеницами уничтожил до 30 солдат и офицеров противника. Четыре танка сменили потом члены экипажа Марии Октябрьской после ее смерти. И каждая грозная «тридцатьчетверка» несла на своих бронированных бортах надпись «Боевая подруга». Так назвала героиня первый танк. Под этим именем одна из грозных машин штурмовала Кенигсберг.

А сколько мы знаем женщин - отважных летчиц, зенитчиц, медсестер, разведчиц, партизанок, подпольщиц. Одна из них - Валентина Васильевна Чудакова. На портрете, помещенном в газете «Правда», девушка восемнадцати лет, офицер, с двумя орденами Красной Звезды. Она была командиром пулеметной роты. Принимала участие в сражениях под Смоленском, Старой Руссой, Новгородом, на Ржевско-Вяземском плацдарме и на далекой Висле. Известно, пулеметная рота всегда была в самом пекле боев. В такие роты набирается самый отчаянный народ. И командовала одной из них женщина.

Она вспоминает: «После Победы, при демобилизации, я подписывала солдатские книжки. Многие мнутся, просят: «Не ставили бы вы свою подпись, дома неудобно будет показать, у кого под началом ходил». Хорошо, говорю, рыцари, и писала: «Командир роты старший лейтенант В. Чудаков…»

Леонид Козырь. «Рабочий путь», 8 мая 1975 г.

Добро остается людям

Самое дорогое для человека - это память. Самое горькое для человека - это память. Из нее многое выветривается, как из земли, если уйти от нее. Только можем ли мы уйти от нее? Кажется, положи сейчас ладонь к сердцу любой пожилой женщины из нашей Ковалевки, и смогу рассказать о том, что глубоко-глубоко в нем упрятали те лихие годы, начавшие отсчет с июньского воскресенья 1941 года.

Я хорошо помню. Июль сорок первого. На вечернем отделении Смоленского педучилища, где я училась (каждый день из Ковалевки до Смоленска туда и обратно ходила 16 км), оставалось сдать последний экзамен по истории. Не успели. Возвращалась я как-то домой, а в отцовском ровку приземистые танки с крестами. Я хорошо помню. Метров двести от дома стояла густая рожь, и меня порадовало, что она не горела, хотя зажигательные бомбы падали частенько. Позже мы всей деревней серпами сжали ту рожь и разделили по числу едоков в семье. Едоками в основном были женщины и дети. У Матрены Железновой на руках оказалось шестеро. Мал-мала меньше. У других по двое, по трое.

Мужчины воевали, где-то там был и мой Михаил. В 1940-м году ушел он на службу в армию. Так мы перед войной и не попрощались. Письмо лишь прислал: «Крепись, Надежда, от своих не отступай. Трудно будет, но мы должны выдержать. А куда отступать, когда по всем, считай, полыхнуло горем. До сих пор помню литер «ф» на том последнем письме. Больше ни одной весточки от мужа. Лишь о нем - пропал без вести.

Дочке Аллочке шел третий годик. Так началась моя вдовья доля. Что же это такое? Вся война - ожидание вестей с фронта. Их не было - оккупация. Письма к нам «не ходили», зато потом их было много. Особенно в казенных конвертах. Первой получила похоронку Устинья Козлова на своего мужа, бывшего колхозного бригадира Е. Ф. Козлова. Хлопьями черного пепла сыпались похоронки на наши головы в то стылое, словно изморозь на висках, время. Тридцать третью получила Фекла Семенова. На мужа. Четыре страшных захода сделал почтальон в дом Федосьи Сидоренковой. Четверо ее сыновей не пришли домой.

Я хорошо помню. Перед наступлением наших войск мы жили за речкой Сож, в Босино. Как-то пошли в лесок коров доить. Вдруг пацаны бегут: «Бросайте коров, наши идут. Своими глазами видели». Подойники в сторону и во весь дух в деревню. Смотрим, и впрямь наши. Бегом обратно за коровами. Пригнали их к гумну, начали доить, солдат молоком угощать. Интересуемся с тревогой в сердце: «Вернутся ли немцы назад?» «Нет, женщины, - отвечают бойцы весело. - Пришел на вашу улицу большой праздник. Теперь жить начинайте по-настоящему».

Вернулись в Ковалевку. Из 55 домов сгорело 38. Одна печь осталась и от отцовского двора. Перебрались к свекру. Человек двенадцать в одной хате уместилось. Так мы начали жить без войны. Не то что теперь. Только за последнее время птицефабрика 240 квартир построила со всеми удобствами: паровое отопление, газ, вода. Еще 90-квартирный дом строится. Школа будет на 600 с лишним мест, детский комбинат на 140 мест. Озеро есть. Парк заложен. Памятник тем, кто с войны не вернулся.

Вдовья доля. 3 ноября 1943 года выбрали меня бригадиром в нашем колхозе имени Чапаева («пока мужики не придут», и так по сей день). Колхоз. Это сейчас у нас в бригаде 10 гусеничных тракторов, 15 - колесных, 4 погрузчика, 10 комбайнов, из них 6 - «Нива», пашни 1650 гектаров, сенокосы, луга. Зерновых по 23,1 центнера с гектара собрали. Сейчас у нас 440 тысяч голов птицы. В то время в колхозе было 550 гектаров земли, 6 плугов, 8 кое-как собранных борон, 7 лошадей, 15 коров, запрягаемых по весне в бороны, один контрактованный бык. Вдовья доля. Землянки построить некому было, дроги, сани починить - нет рук, лошадей подковать - молчит кузница. Ячмень перезимовавший собирали. Промывали его, потом на кружелке муку мололи. Надо было жить и работать на Победу. Растить детей. По 3,5 - 4 сотки земли за световой день вскапывали женщины лопатами. По месяцу сеяли вручную. Сенокос. Уборка. Жали серпами с темного до темного. Хлеб нужен был для Победы. Валили лес. Строили дороги. Разве забыть это... Как собирали по деревне деньги, чтобы купить списанный солдатский трактор...

Н. Иванова, бригадир полеводческой бригады Талашкинской птицефабрики.